Межкультурная коммуникация: направления и перспективы «Горячие точки» и универсальные стратегии в коммуникации русских и австрийцев
Статья посвящена межкультурной коммуникации. Рассматриваются «горячие точки» МКК, такие, как налаживание контакта, обращение и приветствие, согласие и отказ, выражение критики и комплименты. Также приводятся универсальные стратегии, помогающие в МКК: задавание вопросов, спонтанное непрошенное приведение фоновой информации, стратегии аргументации (рекомендуется, например, максимальная эксплицитность и избегание неточных указаний времени и дистанции и косвенных актов речи) и учет постулатов общения, равно как и правил вежливости и соблюдения статуса. Приводятся примеры из русско-австрийского общения. Подчеркивается необходимость межкультурной чувствительности (intercultural awareness) и – по возможности – переноса приобретенных в одной культуре навыков и знаний на другую.
Спецкурс «Культурное пространство Санкт-Петербурга» в практике обучения иностранных учащихся русскому языку
Предлагаемая лингвометодическая культурологически ориентированная модель обучения РКИ, разработанная на материале спецкурса и строящаяся на коммуникативно-интерактивной основе, дает возможность иностранным учащимся познакомиться с культурой Санкт-Петербурга и использовать полученные знания в межкультурной коммуникации.
В области русской речи произошло землетрясение. Если учесть наплыв новой лексики, можно говорить и о потопе — как кому нравится. Важно следующее: то, что в общественно-политической сфере фиксировалось как изменение строя, распад СССР, перемены в структуре общества, миграция населения, новая фаза научно-технической революции и т.д., — имело и свое языковое измерение.
Не рекомендуется
Придя в Пушкинский Дом более двух десятилетий назад, на большом дубовом шкафу, служащем в Отделе древнерусской литературы доской объявлений, я увидел примечательный документ. Он был озаглавлен «Не рекомендуется» и подписан заведующим Отделом Д.С. Лихачевым. Своим сотрудникам Дмитрий Сергеевич не рекомендовал «1. Говорить и писать «информация» там, где можно просто сказать «сведения»; 2. Говорить и писать «практически» там, где можно сказать «по большей части», «в большинстве случаев» и т.д.». Напечатав первые строки на машинке, Лихачев затем продолжал список от руки, регулярно добавляя в него очередные пункты.
Впоследствии этот список сменился другим, обновленным, и по просьбе заведующего все мы приняли участие в его составлении. Там оказались слова «качественно» в значении «высококачественно», «переживать» в значении «волноваться», «волнительно» и много чего другого. На одном из моих первых докладов в Пушкинском Доме Лихачев также попросил меня не употреблять выражение «честно говоря» («Разве все остальное вы говорите не честно?» — спросил академик). Поблагодарив за поправку, я (честно говоря) испытал тогда некоторые сомнения в ее справедливости. А теперь, спустя годы, соглашаюсь: есть в этом выражении какое-то жеманство. В целом же, как я теперь понимаю, содержание всех тогдашних списков и поправок отражало относительно благополучное состояние языка накануне больших перемен.
Вспоминая, как строго Дмитрий Сергеевич следил за нашей речью, я не могу представить себе человека, имеющего большее право наставлять в области русского языка. Лихачеву оно было дано не одним лишь его научным и общественным статусом. Это было особое право того, кто за любовь к буквам отсидел срок на Соловках: внимание «органов» привлек его доклад «О некоторых преимуществах старой русской орфографии». Того, кто, в сущности, олицетворял собой понятие нормы — и в речи, и в жизни. Нормы в ее глубинном, я бы сказал, основополагающем смысле. Говорил и писал Лихачев очень просто, так просто, как это может позволить себе человек, мысль которого уже не нуждается в орнаменте.
Размышления о современном состоянии русского языка я не случайно начал с упоминания о Лихачеве. Говоря об изменениях, произошедших в нашей речи за последние два десятилетия, для со(противо)поставления мне хотелось предложить нечто из области бесспорного — чтобы не потерять мас-штаба. Что же до списка нерекомендованных слов, то он в нашем Отделе больше не висит. Не потому, что кто-то из нас стал относиться к языку менее внимательно. Просто этих слов возникло такое множество, что никакого шкафа для них теперь не хватит. Вспоминая этот список с благодарностью, настоящие строки я рассматриваю как своего рода заметки на его полях.
В области русской речи произошло землетрясение. Если учесть наплыв новой лексики, можно говорить и о потопе — как кому нравится. Важно следующее: то, что в общественно-политической сфере фиксировалось как изменение строя, распад СССР, перемены в структуре общества, миграция населения, новая фаза научно-технической революции и т.д., — имело и свое языковое измерение. Потрясения в области языка оказались не меньшими, чем на полях сражений или, скажем, в залах залоговых аукционов, потому что во всех без исключения сферах бытия люди пользовались языком. В 90-е годы пресловутое бытие, словно начитавшись Маркса, наотрез отказалось определяться сознанием. Оно вышло из-под контроля, встало на дыбы и рухнуло на наше бедное сознание с его главным инструментом — языком. Теперь, когда пыль, что называется, осела, вполне уместно оценить возникшие в языке изменения и подумать, как нам с ними быть. Но — обо всем по порядку.
Топонимы…
Если мне не изменяет память, одно из ярких впечатлений перестроечных лет было связано с топонимикой. В один прекрасный день слово «Таллин» стало на одну «н» длиннее. Тогда изменения топонимов были еще в диковинку, и от неожиданности мы не сразу поняли, как к этому следует относиться. Людям религиозным или просто образованным это напоминало библейский рассказ о завете Бога с Авраамом, включавшем в себя повеление в имени «Аврам» удвоить «а», а в имени «Сара» — «р» (Бытие, 17:5, 15). Между тем в случае с Таллином мотивация оказалась вполне земной. Это был первый шаг к независимости Эстонии, сделанный, замечу, в сфере русского языка, т.е. на территории совершенно неэстонской.
Едва ли не одновременно с этим — опять же вопреки нормам русского языка — в отношении слова «Украина» (этимологически связанного с «окраиной») начинает использоваться пара предлогов «в» — «из» вместо привычных «на» — «с». При этом претензии предъявляются не только к русскому. Английское Kiev, в соответствии с современным украинским произношением (и вопреки исконному названию города), начинают исправлять на Kyiv. Ответа — пусть и асимметричного — от Москвы не следует. Даже в украинское слово «Росiя» наша беспечная, в отличие от эстонской, общественность не догадывается ввести дополнительную букву «с». Дальнейшие события развиваются стремительно. Возникают Молдова, Беларусь, Менск (он, правда, впоследствии куда-то исчез), Алматы и непроизносимый Кыргызстан.
На западном фронте без перемен. Жители Британских островов упускают явную возможность образовать в русском языке слово «Ингленд», немцы — «Дойчланд», французы — «Франс». В порядке ответного жеста мы оставляем за ними Siberia, Moskau, Russie и еще кое-что. Иногда можно услышать: это старые государственные образования, у них нет комплексов, а потому и проблем с топонимикой не возникает. Это, пожалуй, правда. Но не вся правда.
Нужно иметь в виду, что стремление переименовывать — а ведь даже небольшое вносимое изменение является переименованием — появилось задолго до рождения постсоветских государств. Деятельность переименователей так же стара, как желание всякого нового явления обрести новое имя (выражаясь в духе М. Фуко, всякая вещь ищет свое слово). Это желание удесятеряется тогда, когда само явление еще неразличимо, когда новое имя и составляет его — явления — единственную возможность быть отмеченным.
Есть, однако же, и другая сторона дела: переименованное явление в определенной степени теряет свое прошлое, оно возникает как бы из ниоткуда. Переименование как отречение от прошлого вызывается, как правило, неудовлетворенностью этим прошлым. Шаг аисторический, но, согласитесь, понятный. Переименование является чем-то вроде получения нового паспорта — без неприятных штампов, следов кофе на страницах и т.д. Жизнь с чистого листа. В ходе своего функционирования отдельные слова «наматывают» на себя столько отрицательных коннотаций, что от них хочется избавиться. Семиотика (наука о знаках) таких фокусов знает сколько угодно. Приведу пример. У кого-то возникает желание в Петербурге построить небоскреб и назвать его «Газпром-сити» (см. №24 «Свободного пространства» от 29.06.07). Высота «Газпром-сити» (396 м) вызывает негодование у общественности. Вывод, казалось бы, один — от проекта нужно отказываться. Но строители башни идут другим путем: они отказываются от названия. «Газпром-сити» переименовывается в «Охта-центр». И хотя «Охта-центр» не стал ни метром ниже, он оказывается вне критики, потому что критиковали вроде как «Газпром-сити». Так, по крайней мере, это видится авторам данной идеи.
Петербургу за прошедшее столетие имя меняли трижды, и, кажется, это не прибавило ему счастья. Строго говоря, до конца его так и не переименовали, потому что для очень многих даже в советское время он оставался Питером. Точно так же за рубежом далеко не всегда произносили СССР, предпочитая этой аббревиатуре слово «Россия». Связь вещи и слова иногда крепче, чем это думают те, кто увлекается переименованиями.
Помню, как в начале 90-х я просил ныне покойного Александра Михайловича Панченко (он возглавлял тогда Топонимическую комиссию Петербурга), чтобы он переименовал ужасный ряд улиц петербургских новостроек — улицы Ударников, Наставников, Энтузиастов и т.д. Тогда мне казалось, что это один из тех редких случаев, когда переименование оправданно. Разумеется, и у Панченко не было иллюзий в том смысле, что, мол, так эти улицы назвал народ. «Я даже знаю человека, который эти названия придумывал, — сказал он мне тогда. — Сотрудница горисполкома, кандидат лженаук Лидия Ивановна З.». А переименовать отказался. Всякий должен носить данное ему имя, в этом есть свой особый смысл. Панченко не переименовал ни одной улицы: он лишь возвращал старые названия. (В скобках замечу, что с его уходом дело остановилось, и до сих пор в центре Петербурга существуют, увы, улицы-самозванцы: Ленина (бывшая Широкая), революционеров Блохина (бывшая Церковная) и Воскова (бывшая Большая Белозерская), а также десятки других.)
Я все больше убеждаюсь в том, что сознательное отношение к языку предполагает консерватизм. Исторические катаклизмы не должны вести к катаклизмам языковым. Язык зачастую умнее своих носителей, и его сопротивление изменениям оказывается обычно оправданным. То, от чего посредством языка хотят отмежеваться, спустя время не кажется таким уж архаичным. На передний план выходит та самая связь с прошлым, которую прежде усиленно отрицали. Великий языческий город Рим стал великим христианским городом, не меняя имени. А ведь там пострадал апостол Петр: город мог бы стать, допустим, Петрополем. Не стал. Римляне проявили вкус и такт. Они понимали, что есть более изысканные способы утверждения нового.
Не нужно торопиться переименовывать свое и уж тем более не стоит поспешно принимать чужое. Интересно, что в немецком, за небольшими исключениями, последние два века топонимы не менялись — ни свои, ни чужие. Из городов, близких нам, Тбилиси остался Тифлисом, а Львов — Лембергом (так этот город назывался, находясь в составе Австро-Венгрии). Не изменяя названий, немцы следуют разумному, в сущности, принципу: факты вашей истории не являются фактами нашего языка.
…и этнонимы
Переименования касаются не только государственных образований, городов и т.п. Переименованиям подвержены и этносы. Каждый народ имеет свое имя, но каждый народ имеет и обидные прозвища. Стоит заметить, что многие из используемых прозвищ по происхождению своему стилистически нейтральны и некогда служили не более чем названием народа. С течением времени определенный этноним табуируется и начинает считаться, как мы бы сейчас сказали, неполиткорректным. К этому, например, в русском языке сейчас близко слово «негр», в западных странах давно уже заменяемое на «чернокожий» или «афроамериканец». В немецком в настоящее время почти не говорят «цыган» (в словарях оно стало обозначаться как уничижительное): там используется слово «ром», отражающее самоназвание народа. И хотя у названных этнических групп с американцами и немцами свои счеты, проблема «правильного» наименования этноса является универсальной. Как с этим быть?
Живя в Мюнхене, один мой русский коллега имел соседа-американца. Чтобы приветствовать русского по-русски, сосед нашел по-своему замечательное словосочетание, которое произносил каждое утро: «Добрый ужин!». «Добрый ужин!» — отвечал мой коллега. Ему не хотелось поправлять такого доброжелательного человека. Сфера межнациональных отношений чрезвычайно деликатна, и для поддержания добрососедских отношений в ней действительно допустимы какие-то уступки. Не знаю, стоит ли здесь заходить так далеко, как в описанном случае, но повышенное внимание необходимо.
Если то или иное наименование человека оскорбляет, им не следует пользоваться. Можно сколько угодно доказывать, что слово «малоросс» имеет вполне почтенное византийское происхождение (от греческого Mikra Rossia — Малая Россия в противоположность Megale Rossia — Великая Россия), что в слове «малый» нет ничего обидного, но если собеседнику оно не нравится, лучше его называть украинцем.
Несмотря на желательность консерватизма в отношении к языку, сферу этнонимов (прежде всего, повторяю, в силу ее деликатности) целесообразно рассматривать в качестве частичного исключения — подобно области личных имен. Как известно, правильным произношением и написанием личного имени является то, которое предусмотрено его владельцем. С другой стороны, не стоит, наверное, торопиться и с популяризацией новых этнонимов. Ничто так не способствует созданию из старого слова табу, как активное введение нового слова. Иными словами: распространение нового «очень хорошего» слова автоматически приводит к образованию старого и «очень плохого». Тоже ведь есть о чем подумать.
Особенность нашей страны как государства многонационального состоит, среди прочего, и в том, что подданство и национальность у нас традиционно различаются. В этом мы, пожалуй, составляем исключение: в большинстве других стран одно с другим совпадает. Если живущий во Франции сенегалец захочет указать свою национальность, он, скорее всего, скажет, что является французом сенегальского происхождения. Всю советскую эпоху слово «русский» указывало лишь национальность. С распадом СССР для указания подданства или общегосударственной принадлежности явления было реанимировано старое слово «российский». Решение можно признать в целом удачным: гражданство в нем не поглощает национальность. Впрочем, ввиду того, что на Западе параллельного этнонима не появилось, это решение оказалось фактом внутрироссийского значения. К тому же выяснилось, что и внутри страны со словом «российский» правильно обращаться умеют не все. Так, место моей службы неоднократно называли Институтом российской литературы. Это преувеличение, мы занимаемся лишь русскими текстами. Предваряя содержание следующих выпусков статьи, добавлю: в последнее время они (тексты) порядком испортились.
