Межкультурная коммуникация: направления и перспективы «Горячие точки» и универсальные стратегии в коммуникации русских и австрийцев
Статья посвящена межкультурной коммуникации. Рассматриваются «горячие точки» МКК, такие, как налаживание контакта, обращение и приветствие, согласие и отказ, выражение критики и комплименты. Также приводятся универсальные стратегии, помогающие в МКК: задавание вопросов, спонтанное непрошенное приведение фоновой информации, стратегии аргументации (рекомендуется, например, максимальная эксплицитность и избегание неточных указаний времени и дистанции и косвенных актов речи) и учет постулатов общения, равно как и правил вежливости и соблюдения статуса. Приводятся примеры из русско-австрийского общения. Подчеркивается необходимость межкультурной чувствительности (intercultural awareness) и – по возможности – переноса приобретенных в одной культуре навыков и знаний на другую.
Спецкурс «Культурное пространство Санкт-Петербурга» в практике обучения иностранных учащихся русскому языку
Предлагаемая лингвометодическая культурологически ориентированная модель обучения РКИ, разработанная на материале спецкурса и строящаяся на коммуникативно-интерактивной основе, дает возможность иностранным учащимся познакомиться с культурой Санкт-Петербурга и использовать полученные знания в межкультурной коммуникации.
Среди важнейших книжных новинок этого года следует назвать книгу об Иосифе Бродском, вышедшую в серии «Жизнь замечательных людей» издательства Молодая Гвардия. Автор книги — Лев Лосев, замечательный поэт и серьезный ученый-литературовед, работающий в американском Дартмунд-Колледже, штат Нью Хэмпшир. Для суждения о книге важно еще то, что Лев Владимирович не только лучший, пожалуй, знаток творчества Бродского, но и близкий ему человек, давний его друг. Все эти обстоятельства определили самый жанр его книги: это одновременно и биография, и серьезное исследование творчества Бродского, дающее читателю необходимую и, я бы сказал, принципиальную ориентацию в этом творчестве. Читателю в этом смысле повезло: книга о Бродском отличается всеми мыслимыми достоинствами как научного, так и биографического порядка. Это серьезно — и это достоверно.
Книга, повторяю, построена как биография, с каноническим началом: «Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде…» Но этой жанровой интродукции предшествует другая — в которой автор сразу же выдвигает главный смысловой тезис: Бродский как гений. Самая первая главка называется «О гениальности». Приводится высказывание об этом Цветаевой, очень совпадающее с тем, что писал о природе гения Бердяев. Я процитирую Бердяева, из книги «Смысл творчества»:
В гениальности нет ничего специального, она всегда есть универсальное восприятие вещей, универсальный прорыв к иному бытию. Гениальность есть целостное бытие, универсальное качество. Гениальность всегда есть качество человека, а не только художника, ученого, мыслителя, общественного деятеля и т.д. Гениальность есть особая напряженность целостного духа человека, а не специальный дар.
В том-то и дело, что Бродский обладал специальным даром: он был великий поэт. Но все знавшие поэта, даже только мимолетно встречавшиеся с ним сразу же ощущали в нем крупную личность, великий характер, вот этот целостный дух. И книга Лосева тем хороша, что позволяет не просто проследить жизнь Бродского в биографическом ее развороте, но и дает ясное представление о духовном его облике. Книга Лосева — это, так сказать, «феноменология духа» Бродского. Темы его творчества — это его духовные грани.
Все читавшие Бродского легко определяют его темы. Это прежде всего тема всепобеждающего времени и тесно с нею связанная тема смертности человека и культур — а у Бродского то еще своеобразие, что культуры предстают у него единой, универсальной культурой, которой грозит гибель как таковой именно в нашу эпоху. «Конец прекрасной эпохи» у Бродского (название одной из его книг) — это, если угодно, закат человечества: именно человечества, а не Европы, как у Шпенглера, и не России, как у русских поэтов начала двадцатого века. Этой, так сказать, универсальной гибели у Бродского предстоит одинокий поэт — сильная, осознавшая свою ценность, а потому и ответственность индивидуальность. И тут же, в теснейшей и необходимейшей корреляции — тема поглощения личность и культуры громадными массами нового человечества, «восстание масс», как сказал бы Ортега. Бродский — глубоко пессимистический или, лучше сказать, трагический поэт. И коли трагедия по определению требует катарсиса, то находит его Бродский в творчестве, в орудии поэзии — языке, этой важнейшей детерминанты человека и истории.
У Бродского есть мощный текст — предисловие к роману Платонова «Котлован». Величие Платонова он видит в том, что он показал зависимость утопии от языка, о подчинении истории грамматике, о языковых абсурдах, определяющих мышление и жизнь. И далее:
Никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык… Не эгоцентрические индивидуумы, которым сам Бог и литературная традиция обеспечивают кризисное сознание, но представители традиционно неодушевленной массы являются у Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу.
Бродский увидел трагедию современности и трагедию истории — как трагедию человеческого духа, как экзистенциальную проблему. Обладая несомненным общественным темпераментом — и это очень убедительно показывает и доказывает Лосев, — Бродский в то же время любые нынешние, злободневные проблемы ставил в самый крупный из возможных масштаб. Лосев:
Аполитичность его проявлялась не в том, что он избегал острых политических сюжетов, а в том, что он отказывался рассматривать их иначе, нежели с точки зрения вечности. Проявления добра и зла в общественной жизни — для него только частные случаи манихейского конфликта, заложенного в природу человека.
Лосев не только выделяет все эти темы, но и дает проникновенные их анализы. Например, он устанавливает источник одного мотива поэмы Бродского «Сидя в тени»: о мальчишке, бросающем камни в птиц. У Бродского:
Сидя в тени
I
<…>
Я смотрю на детей,
бегающих в саду.
<…>
II
Свирепость их резвых игр,
их безутешный плач
смутили б грядущий мир,
если бы он был зряч.
<…>
XIV
<…>
Уличный херувим,
впившийся в леденец,
из рогатки в саду
целясь по воробью,
не думает — «попаду»,
но убежден — «убью».
<…>
Комментарий Лосева:
Маленький оборванец у Одена совершает бессмысленно злой поступок, потому что родился и вырос в мире нищеты и порожденной ею жестокости. У Бродского то же делает не оборванец, а сорванец с леденцом за щекой, резвящийся в парке. Бродский говорил, что <…> строфу Одена «следует высечь на вратах всех существующих государств и вообще на вратах всего нашего мира», но, как мы видим, переосмыслил ее: зло в ребенке обусловлено не социально-экономическими факторами, а антропологическими.
В этой же поэме, как все ее читавшие помнят ( и в параллельном ей эссе «О тирании»), рисуется страшная картина апокалиптических бедствий, порожденных самим фактом рождения: непрерывным размножением человеческой икры. Икры стало больше, чем рыбы, и больше, чем ангелов-хранителей. Зло — это сама множественность, дурная бесконечность арифметического возрастания. В эссе Бродский писал: мир погибнет не от меча, а от детородного органа. В стихах это звучит так:
Сидя в тени
<…>
XII
Дело столь многих рук
гибнет не от меча,
но от дешевых брюк,
скинутых сгоряча.
XIII
Будущее черно,
но от людей, а не
от того, что оно
черным кажется мне.
<…>
И Бродский находит противоядие:
Надежнейшая защита от зла — это предельный индивидуализм, самостоятельность мышления, оригинальность, даже, если угодно, эксцентричность.
И еще:
Жизнь — так, как она есть, — не борьба между Плохим и Хорошим, но между Плохим и Ужасным. И человеческий выбор на сегодняшний день лежит не между Добром и Злом, а скорее между Злом и Ужасом. Человеческая задача сегодня сводится к тому, чтобы остаться добрым в царстве Зла, а не стать самому его, Зла, носителем.
Это нескрываемая — а к чему скрывать? — метафизическая установка, мышление в абсолютных категориях. И это не так уж парадоксально роднит Бродского с Солженицыным, который однажды печатно осуждал Бродского за его «западничество». Бродский тоже не всегда жаловал Солженицына; я знаю, что в одном разговоре он назвал его «рязанский артиллерист». Но, повторяю, общее было в самой этой напряженной этической установке. Отсюда — возникал некоторый не декларированный, но ощутимый конфликт Бродского с американскими левыми либералами, задающими тон в американских университетских кампусах. Современные либералы — и не только американские — любят взвешенные, сбалансированные суждения, так сказать, воздают всем сестрам по серьгам, готовы сравнивать зло коммунизма, скажем, с консерватиыной политикой того или иного президента. Абсолютный масштаб ими утерян, вообще не признается, в этом смысл всяческого постмодернизма. Такие абберации исправляются только опытом, которого у них, слава Богу, нет, а у Бродского и Солженицына — был. Но вот разница — Лосев пишет:
Бродский, который и внешне, и манерой держаться выглядит как нью-йоркский, вуди-алленовский интеллигент, не проповедует, а размышляет вслух, постоянно подчеркивает, что выражает свое частное мнение, не претендуя на знание абсолютной истины. Так образом, он доносит до западной аудитории практически то же антитоталитарное послание, что и Солженицын, но куда убедительнее для этой публики.
Этический пафос Бродского — вот что менее всего замечают в его творчестве. Сам он давал повод к недоразумением, неоднократно заявляя, что эстетика выше этики, что «эстетика — мать этики». Лосев внес необходимую ясность в этот вопрос. Мысль Бродского та, что
<…> искусство, высшим проявлением которого является поэзия, есть воспитание чувств <…> оно исправляет нравы, делает человека лучше и дает ему силы сопротивляться враждебным, нивелирующим личность силам истории… Оно — антропологично, ибо изменят самое природу человека как вида. Только homo legens, человек читающий, по Бродскому, способен быть индивидуумом и альтруистом в отличие от массового стадного человеческого существа. Бродский как бы предлагает свой вариант эволюции человека.
Лосев говорит, что эта мысль у Бродского далеко не нова, и указывает некоторые исторические параллели, в частности вспоминает Аполлона Григорьева. Но можно пойти дальше: это, конечно, Шиллер, его идея «прекрасной души», сформулированная в «Письмах об эстетическом воспитании». По Шиллеру, искусство, эстетическая деятельность дает синтез разума и воли, «чистого» и «практического» разума, в терминах Канта, то есть создает гармонического человека. Я говорю это не для того, чтобы продемонстрировать знание школьных истин, а потому, что в этой ассоциации «Бродский — Шиллер» неожиданно ярко освещается трагизм европейской культурной истории: представьте себе Шиллера, певца свободы, живущим в тоталитарном мире. Это и есть ситуация Бродского. И она говорит не только о Бродском, но и о нашем времени.
В книге Лосева есть один сюжет, ранее мне не встречавшийся. Я не знал слов Бродского — скорее шутливых, говорит Лосев, — о том, что он видит в себе кальвиниста. Кальвинизм, то есть учение о предопределенности человека к гибели или спасению, — предельно мрачная религиозная установка, обрекающая человека на пожизненные муки морального неведения и обрекающая его на постоянную борьбу с собой вне какой-либо ясной перспективы. Бродский, может быть, и шутил, но в литературе о нем появились работы, берущие его именно в этом плане. И надо признать, что общий тон поэзии Бродского отличается именно безысходной мрачностью (за исключением, на которое указывает опять же Лосев, — «Римские элегии»). Но если и оставить кальвинизм, то бесспорной остается в целом протестантский тип духовности у Бродского, акцентирующий личное усилие как истину и путь. Лосев касается в сущности той же темы, когда говорит, что Бродского можно моделировать по образу Сизифа, обреченного на нескончаемый труд, но и готового к нему. Тут, однако, можно вспомнить концовку «Мифа о Сизифе» Альбера Камю: Сизифа следует видеть счастливым.
Я помню одно мероприятие в Нью-Йорке, на котором группа русских олигархов (именно так) представляла проект памятника Бродскому в Петербурге. Эта инициатива вызывала смешанные чувства. Книга Льва Лосева вызывает чувства однозначной радости и признательности. Это подлинный памятник Бродскому
